Деревянный меч - Страница 113

К оглавлению

113

– Сколько тебе можно повторять? – ворчливо успокаивал его Толай. – Твоей вины в том нет. В первый раз все боятся. Бывает, и не только в первый. Бывает, что человек от страха и рассказать-то свой сон не может, даже если помнит. Говорить, и то не может. Приходится ему самому разбираться.

– Но почему? – удивился Кенет. – Дело вроде для вас привычное…

– Не знаю, – неохотно произнес Толай. – Есть у меня свои соображения на этот счет. И у моих собратьев по ремеслу тоже есть – у каждого свои. Над этой загадкой не одно поколение кузнецов голову ломает – и до сих пор меж собой не договорились.

– А ты сам что думаешь? – Кенет не притворялся, ему и в самом деле было любопытно. Устоять перед его искренним наивным интересом Толай не мог.

– Видишь ли, – начал он медленно, словно слегка затрудняясь в подборе слов, – сны посланы Горами. Все, что ниспосылают нам Горы, – истинно. Не будь наши сны истинными, мы бы о них и не думали.

– На равнине и не думают, – кивнул Кенет.

– Верно. На равнине сон – это просто сон. Не весть. Не предостережение. А наши сны… да вся наша жизнь построена на снах. Не будь их, мы бы оказались беззащитными перед будущим, как дети равнин. Горы милосердны к нам.

Кенет снова кивнул, но Толай не заметил его кивка: он весь ушел в свои мысли.

– Если бы не этот страх, мы бы и горя не знали. Страх мешает понять. Затемняет смысл. Искажает. Выворачивает наизнанку. Иногда сон сам по себе вполне ясен, но страх так силен, что истолковать сон невозможно. Приходится спрашивать о будущем у Богов, а Боги редко когда его показывают. И никогда не изъясняют смысл сна.

Толай замолчал, но Кенет не отступался. Он чувствовал, что кузнец сказал не все. Год назад Кенету было бы довольно и того, что он услышал. Теперь же пробуждающийся в Кенете маг властно требовал прямого и недвусмысленного ответа.

– Как по-твоему, откуда этот страх берется? – спросил напрямик Кенет. – Никогда не поверю, чтоб ты об этом не думал.

Толай по своему обыкновению помолчал немного, прежде чем ответить.

– Думал, – признался он. – Сны посылают нам Горы, а страх… страх посылает кто-то другой. Иногда этот страх проникает даже в сами сны. Нет, его точно посылает кто-то, кого мы не знаем. Но это я так думаю, – поспешно добавил он. – Многие кузнецы так не думают. А кое-кто считает, что так и должно быть.

– Вот уж нет! – вырвалось у Кенета.

– Значит, так думаю не только я, но и ты, – печально произнес Толай.

А разве можно думать иначе? Странно, что никто не разделяет мнения Толая. Ведь он прав. Слишком уж скверно сочетаются между собой постоянные вещие сны и постоянный страх перед ними. Нет, сны и страх исходят из разных источников, это очевидно. Сны посланы Горами. Кто посылает страх?

Неужели Инсанна? Нет, не может быть! Хотя его имя и пришло Кенету на ум в первую очередь, юноша отверг его почти без колебаний.

Он уже убедился, что сны в Лихих Горах – не просто сны. Он продолжал их видеть каждую ночь. Чаще всего с незначительными отклонениями повторялся тот, самый первый сон, но бывали и другие. И ни в одном из них Кенет не видел Инсанну. Даже присутствия его не ощущал. А будь искажающий страх делом рук Инсанны, Кенет бы его непременно почувствовал. Нет, Инсанна здесь, похоже, и в самом деле ни при чем.

Но тогда – кто? В том, что этот таинственный кто-то существует, Кенет не сомневался. Пусть это и не Инсанна, но чье-то незримое присутствие – давящее, вязкое, полное страха и ненависти – Кенет ощущал рядом постоянно.

Глава 18
ПОГРЕБАЛЬНАЯ ПЕСНЬ

Утро у Кенета выдалось веселое и хлопотливое. Он помогал грузить на санки товары для торговли с жителями равнин. Огромные покрывала из тонкой пушистой шерсти, легкие и теплые, и каждое из них можно продеть через перстень без труда. Стеганые зимние одежды, подбитые пухом, – на шерстяной основе, а иногда и на шелковой – для самых богатых и привередливых. Шелк покупали внизу: разведением шелка горцы не занимались – не особенно он им и нужен. А на продажу шелк ткать не стоит труда: на равнинах мастеров по шелку достаточно. Шелк нужен только затем, чтобы подбить его самым легким, самым нежным пухом и продать потом вниз. За шелковые, да и шерстяные зимние одежды внизу платили очень дорого. Торговцы на их перепродаже наживались до неприличия. Товар того стоил: с ним не могли сравниться ни тяжелые подбитые ватой кафтаны простонародья, ни даже меха, излюбленные знатью. На равнинах зима только-только вступила по-настоящему в свои права, и именно сейчас за пуховые одежды давали наивысшую цену. Горцы этой цены не знали. Им и в голову не приходило, что их бессовестно грабят. Плата казалась им вполне достаточной. В зимние торговые дни они получали лишь часть ее, и не деньгами, а шелком, чтобы к следующей зиме успеть до последнего лоскутка израсходовать этот шелк на готовые одежды. А по весне торговцы везли с собой плодородную равнинную землю. Ее укладывали на террасы, изрезавшие горные склоны, бережно и любовно; пожалуй, на равнине с меньшим трепетом устилали бы дорогу драгоценными самоцветами. Земля – это жизнь, за землю ничего отдать не жалко.

Грузить товары начали еще затемно, и Кенет грузил их вместе со всеми, увязывал в тюки, складывал на санки, восторгался и дивился красоте здешних изделий и их добротности. Потом санки двинулись в путь. Когда затих скрип снега под полозьями, Кенет вздохнул и вернулся в дом. Больше всего ему сейчас хотелось бы идти вослед за санками вниз, к подножию горы. Жизнь в горах зимой еще однообразнее, чем на равнинах, – поневоле обрадуешься любому событию, что прервет монотонную череду дней, так похожих один на другой. Поначалу Кенет не страдал от однообразия зимних дней: каждый из них приносил ему новые знания. И все же прелесть новизны понемногу тускнела, и Кенет был опасно близок к тому, чтобы заскучать. Опасная болезнь – снежная скука: слишком незаметно овладевает она человеком, а когда овладела, спасаться поздно. Опасная, а нередко и смертельная. Не то чтобы ее жертвы хотели умереть – довольно было и того, что они не хотели больше жить. Подобное нежелание вполне способно свести в могилу молодого здорового парня в самом расцвете сил. Даже сами горцы, случалось, попадали в лапы к снежной скуке. Впрочем, среди молодых такое бывало чаше: старики знали, как гнать от себя тоску, ничего общего с настоящей тоской не имеющую. Как заставить себя – нет, не жить, а именно захотеть жить. И не только себя, но и другого. Кенет и понятия не имел, что за ним постоянно наблюдают: не заскучал ли новый родич по хлебу? Не валится ли у него работа из рук? Не смотрит ли он неотрывно на падающий снег?

113