Деревянный меч - Страница 146

146

Не важно, настоящий бой приходится выдержать или только воображаемый – но если длится он достаточно долго, то поглощает всю ярость бойца без остатка. Пока Кенет сражался с призраком толпы, он еще мог отгонять от себя мерзкие видения. Когда же от ярости осталось только омерзение, призраки вернулись. Они даже сделались более плотными, более реальными, словно бы ярость, отогнавшая их на недолгое время, их же и накормила. Кенет озирался затравленно – и – видел не деревья, не тропу, не ручей, не седую от росы траву, а пасти, распяленные безумным кровожадным беззвучным воем. Лица смыкались вокруг него, толпа приближалась, подходила, подползала, текла по земле. Весь род человеческий, весь мир был этой толпой, и видеть ее было так же невыносимо, как умирать, захлебываясь в выгребной яме. Глаза бы вырвать из орбит – да ведь не поможет. Память бы свою ослепить – да не получится.

Кенету стало душно от омерзения и одиночества. Как ребенок, увидевший что-то очень страшное, он закрыл глаза – но рыла никуда не исчезли. Они были. Они продолжали быть. Они по-прежнему окружали его все плотней.

Кенет выдохнул и стиснул зубы. «Сейчас я открою глаза и их не будет. Совсем не будет».

Открывать глаза не хотелось. Кенету пришлось заставить себя поднять веки.

Призрачные рожи исчезли. Их действительно больше не было. И ничего больше не было. Даже мыслей. Впрочем, одна мысль все же промелькнула напоследок: вот если бы все это было, эта роса на листьях была бы очень красива… жаль, что этого нет. Мысль мелькнула и сменилась равнодушным мимолетным удивлением: «Как же это так – ничего нет, а я еще о чем-то думаю?» Потом исчезло и удивление.

Кенет был ничуть не безумнее любого своего сверстника. Его душевное здоровье было по-прежнему крепко и несокрушимо. Таким могучим душевным здоровьем слона убить можно, если стукнуть как следует. Именно собственная мощь и швырнула Кенета туда, где он пребывал. В самую глубь. Ниже ада. В аду хоть что-то есть.

Обычному человеку подобное состояние грозит потерей рассудка, для мага же оно и попросту смертельно. Разум Кенета не хотел жить, но тело его не имело ни малейшего желания умирать. По счастью для тела, оно может вынести далеко не всякое напряжение духа, будь оно благим или смертоносным, и защищается, как умеет. Вот и на сей раз непосильное напряжение разрешилось вполне естественным образом.

Кенет не чувствовал, как по его лицу течет теплая липкая кровь, пока на руку ему не шлепнулась тяжелая красная капля. Кенет бессознательным движением поднес руку к лицу, вытер его… ну точно, кровь. Весь в крови измазался. И лицо, и руки, и хайю… надо же, как течет, будто он нос расквасил… и перемазался весь…

Кажется, где-то здесь был ручей…

Когда Кенет встал, у него закружилась голова. Он пошатнулся, но не упал. Несколько мгновений он стоял, пытаясь хоть немного унять головокружение, потом отправился искать ручей. Нужно хайю выстирать и умыться. Воин может умереть, может даже с собой покончить – но не в таком же срамном виде! Даже если вокруг ничего нет.

Вода в ручье была обжигающе холодна. У Кенета дух захватило, когда этот ледяной огонь коснулся его рук. Отрезвление было мгновенным. Но Кенет даже не успел порадоваться неожиданному избавлению от пагубного морока. Ему стало так больно, как никогда в жизни. Огонь – уже не ледяной, а жарко ревущий – вспыхнул в нем самом…

Когда подлесок становится слишком густым и семена деревьев не могут упасть наземь, а застревают в кустах, может погибнуть весь лес. Тогда-то и устраивают лесники небольшой пожар. Он не может повредить вековым деревьям – языки пламени лижут мощные стволы, не нанося им сколько-нибудь ощутимого вреда, – но горит кустарник, назойливо заполонивший собой все вокруг, горит сорная трава, горят гусеницы, и прожорливые жуки, и мертвые трухлявые ветки, и всякий прочий мусор. А потом в остывшую золу падают долгожданные семена, и по весне из обновленной земли под защитой старых деревьев подымается новая поросль.

Внутри Кенета бушевал именно такой пожар. Огонь не мог осилить то, что было главным, – но весь мусор, вся наносная дрянь, вся ничтожная мелочь и ветхий хлам сгорели дотла. А когда пламя отпылало, на душе у Кенета стало светло и просторно. Огромные деревья отбрасывали целительную тень, их стволы впервые за долгое время наслаждались солнечным светом, земля нежилась под еще теплой золой…

Кенет откинул голову назад и засмеялся.

«Какой же я все-таки был дурак! Какой невероятный, невозможный, непроходимый дурак! Вот ведь придет в голову такое…

Остолоп, болван скудоумный, лопух деревенский! Как же близок я был к тому, чтобы умереть… или стать Инсанной. Инсанной, для которого мир все равно что не существует, а все люди – мразь. Ему не в чем себя упрекнуть. Наоборот, ему есть чем гордиться. Если все люди – мерзавцы, а он – самый большой мерзавец, он может по праву считать себя высшей формой жизни. И сам я едва не…»

Внезапно Кенет почувствовал, как горят оцарапанные колючим кустарником руки, как саднит щека… это же надо – треснуться о дерево и даже не заметить! Кенет ликовал, дотрагиваясь до ссадины на щеке, до царапин, до подсохших капелек крови. Они свидетельствовали, что мир есть. И это знание наполняло его радостью – тихой, сосредоточенной и непохожей ни на что, испытанное ранее.

Кенет не сразу понял, что же в его радости такого особенного. Лишь когда он нагнулся к ручью, чтобы выудить из него свой хайю, он сообразил.

Хайю был совершенно чистым и совершенно сухим.

Какое-то время Кенет ошарашенно пялился на свой кафтан, недоумевая, отчего бы его новое чувство единения с миром должно было выразиться столь странным образом. Он изумленно вздохнул – и тихий ветер зашелестел листвой. Уже понимая, но еще не вполне веря себе, Кенет сжал пальцы и вновь резко распрямил их. Пять солнечных лучей пронизали лесной воздух и погасли. Кенет вздрогнул от неожиданности – и весь вновь обретенный мир хлынул в него.

146