Деревянный меч - Страница 84

Все непонимание, ненависть, страх перед человеком, близким к наместнику, удесятеренные сознанием собственной неправоты, старик выразил способом, единственно доступным для вельможи. Он сделался угодлив до тошноты. Он покорно поддакивал и униженно лебезил, исподтишка наслаждаясь своей изысканной и совершенно для него безнаказанной местью.

У Кенета мигом кусок в горле застрял. Когда перед ним трепетали и заискивали простые крестьяне, это было достаточно неприятно. Но когда перед тобой угодливо ползает во прахе высокомерный аристократ, от непристойности происходящего в глазах темнеет, во рту появляется противный вязкий комок, тянет под ложечкой, в бессильной ярости сводит все мускулы, и какая-то часть разума издает беззвучный надсадный вопль. Кенет понимал, что движет стариком, но легче ему от этого понимания не становилось – наоборот. Все же он хотя и с трудом, но опомнился и взял себя в руки: не во имя приличий, а ради Наоки. Одного взгляда на его перекошенное бледное лицо Кенету хватило. Наоки страдал вдвойне. Поведение отца само по себе было тягостно для юного воина: он тоже понимал, что происходит, но за двенадцать лет отвык от подобных сцен. Ему было так больно, словно кто-то сунул руки в еще не зажившую рану и разодрал ее вновь. Но он еще мог бы стерпеть, не будь рядом Кенета. Наоки было непереносимо стыдно перед другом за отца. Притом же какой ни есть, а это его отец… Зная Наоки, Кенет не сомневался: если он хоть как-то выкажет свои чувства, Наоки будет сломлен. И случаются же среди воинов такие порывистые натуры! Кенет овладел собой совершенно. Он не обращал больше внимания на чудовищную угодливость старого вельможи, вежливо улыбался и думал только о том, как бы увести отсюда Наоки, пока с ним что-нибудь не приключилось. Может, попросить его, чтобы проводил до постоялого двора? Да, и притом поскорее. В этой мысли Кенет утвердился окончательно, когда старик, рассыпаясь в похвалах и исходя натужным восторгом, заговорил о плате за услуги. Наоки, не поворачивая головы, прошипел сквозь зубы:

– Если ты посмеешь предложить ему деньги, я тебя по-настоящему убью.

Кенет сделал вид, что ничего не слышал.

Мучительная трапеза прервалась неожиданно. В залу вбежал перепуганный слуга – не из тех, что прислуживали за столом. Судя по гневному изумлению отца Наоки, если бы кувшин с вином плюнул ему в лицо, это было бы куда как менее невероятно и недопустимо.

– Молодая госпожа, – задыхаясь, сообщил слуга, – она… стонет очень… и мечется…

Кенет вскочил и опрометью бросился в спальню Тайин.

Девочка дышала тяжело и часто, на ее бледном личике застыло выражение испуга.

– Остолоп! – гневно вырвалось из уст Кенета. Он был зол на себя.

– Что это? – с ужасом спросил Наоки, вбегая следом за ним.

– Дурные сны, – коротко ответил Кенет. – Я должен был догадаться… С этим надо покончить раз и навсегда.

– Но как? – растерялся Наоки.

Кенет, не говоря ни слова, улегся на пол возле кровати. Он не был уверен, что сумеет заставить себя заснуть, но с удивлением обнаружил, что его неудержимо клонит в сон. Он закрыл глаза, и в мутной полудреме перед его мысленным взором мелькнуло что-то донельзя отвратительное и страшное.

«Это не мой сон, – понял Кенет. – Бедная девочка».

Рядом с ним Наоки внезапно зевнул, едва не вывихнув челюсть.

– Я сейчас буду спать здесь, – невнятно объявил Кенет. – Так надо. – И добавил, повинуясь внезапному предчувствию: – Наоки, не уходи, побудь рядом…

Что ответил Наоки и о чем спросил его отец, увидев распростертого на полу мага, Кенет уже не услышал. Он провалился в сон тяжело, как камень в темную воду. Он не знал, что Наоки неожиданно для самого себя заснул рядом с ним почти мгновенно. Что отец Наоки, едва успев войти в комнату, вышел, тихо притворил за собой дверь и направился в домашнюю молельню. Конечно, дочери помогли не его долголетние молитвы, а ненавистное искусство ненавистного чужака, но большего он для нее сейчас сделать не мог и не умел.

Погрузив в сон себя, а заодно – совершенно нечаянно – и Наоки, – Кенет полагал, что сумеет легко прогнать из сна Тайин мучительные образы, но здорово просчитался. Он не сумел их даже понять. И свои-то сны не очень поддаются разумному осознанию, а чужие – тем более. Что одного пугает до безъязычия, другого может оставить равнодушным, а то и насмешить. Что исполнено внятного смысла для одного, другому кажется невразумительной мешаниной света, тени, звука и запаха. Кенет понимал лишь одно: сон был действительно страшен. Непонятное для него, неразличимое, тусклое, давящее, клейкое и холодное, невыразимо гнусное обступило его со всех сторон, душило, хватало, трогало липкими лапками исподтишка. Кенет попытался вырваться – и не смог, невольно попробовал проснуться – и не сумел. Кое-как он дотянулся до меча и вынул его из ножен. Стало немного легче. Тошнотворно леденящие прикосновения прекратились. Рукоять слегка согревала пальцы. Зато спину то и дело протягивало холодом: чужой сон обступал его отовсюду. При виде меча сон немного раздался, потеснился, и внутрь начал робко просачиваться пыльный свет. Хотя свет ли? И действительно ли то, что представляется Кенету ужасным, ужасно на самом деле? Рубанешь сплеча, а потом окажется, что убил ты не злобное чудовище, а тварюшку безобидную, причиняя бедной девочке новую боль из одного только желания помочь. Уж лучше бы не брался вовсе. В чужом сне хуже, чем в чужом лесу, – где друзья, где враги? «Ничего я с этим не смогу поделать, – зябко и устало подумал Кенет. – Как есть ничего. Со своим бы страхом я совладал, а чужого даже понять не могу».